Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]
![Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]](/uploads/posts/books/122606/122606.jpg)
Обзор книги Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]
Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]
Маргарита Меклина Модеста Срибна Марина Ахмедова Татьяна Дагович Каринэ Арутюнова Мария Рыбакова Владимир Лорченков Денис Епифанцев Александр Кудрявцев Татьяна Розина Иван Зорин Вячеслав Харченко Ганна Шевченко Лия Киргетова Сергей Шаргунов Константин Кропоткин Андрей Бычков Валерия Нарбикова Улья Нова Илья Веткин Вадим Левенталь Мастер Чэнь Наталья Рубанова
Любите ли вы эротику, как люблю ее я?
В сущности, есть лишь один вид психической ненормальности — неспособность любить.
Анаис НинНет, не так.
Думаете ли вы об эротике, как думаю о ней я? Мечтаете ли вы? Грезите?
Что такое, в конце концов, эта самая эротика, чтобы уделять ей так много времени и внимания? А можно и вовсе запретить.
Но, странная штука, заметьте: чем больше ее запрещают, тем больше ее остается. Она, как тесто, выползает из тесной кастрюли, растет на дрожжах, того гляди перельется через край.
Конечно, есть такие люди, я слышала, которые прекрасно обходятся без этой самой эротики. Живут себе, детей рожают, цветы поливают, исправно ходят на работу, ездят в общественном транспорте и обладают массой положительных характеристик. Например, они редко опаздывают. И всегда говорят правду. Спать ложатся по свистку и встают по будильнику. Постель у них всегда заправлена, ботинки начищены, взносы заплачены на год вперед. Да! Стихов они, как правило, не пишут, а вместо них думают всякие правильные мысли.
На самом деле, эротика — она как бы есть, и ее вроде нет. В карман ее не положишь и на замок не запрешь. И как только начнешь думать что-то специально эротическое, то оно тут же скисает и куксится, и рвется на волю, в пампасы.
Потому что в пампасах этих самых, в джунглях — и слова такого нет. И запрещать нечего, и бояться.
А если вы спросите у них — ну что, братцы, как у вас тут с эротикой, то, скорее всего, вас просто не поймут, и придется долго объяснять, о чем же на самом деле вам хотелось поговорить.
Но если и тогда вас не поймут, то останется танец. Или стихи.
А еще — хорошая история.
Не про эротику, нет, просто про жизнь.
Каринэ Арутюнова
Маргарита Маклина
Звездная пыль
1
Мое советское детство было невнятным.
Запомнился лишь запах подушки отца, в чью кровать я забиралась, как только он уходил на работу, да серебристая полоска через весь телевизор, неровно дрожащая, будто мерцание с другой планеты, что указывало либо на мою впечатлительность и инородность, либо на то, что телевизор следовало давно поменять.
Впрочем, еще запал в душу Бунин с его барчуково-стью и спелыми яблоками, и раздвинутые ноги ничего не подозревающей спящей горничной Тани (над ней склонился вожделеющий барин) в моем воображении превосходили надуманное нагромождение барачных блоков и бюрократии, известное как «Советский Союз».
Память успела выветрить запах из нескольких сцен: небольшая деревянная будка на даче, стыдливо прикрывающаяся кустами дылдоватой червивой малины, как будто стесняющаяся, что вместо бумаги ей выпало подтираться зеленым листком.
Я иду туда деловой нелетней походкой, закрываю дверь на щеколду и прямо в хлопчатобумажных, подкрашенных синькой трусах сажусь на стульчак, вытаскивая из кармана неотточенный карандаш — и с затупленным пластмассовым колпачком бело-синюю ручку.
Ручка оказывается более нежной и более способной к вращению, чем карандаш…
Вторая сцена случается в городе, в коммунальной квартире. Не обращая внимания на подсунутые под дверь просьбы поскорей освободить туалет (одному из соседей надобно поспеть к первой «паре»; да и сам он — половина семейной пары, преподающий в ЛГУ греческий и латынь), я сижу в спущенных белых, с растянутой резинкой трусах на нагретом попой горшке и держу в руках молодежный журнал.
В любимой уборной, где запах устраняется горящими спичками, а за дверьми шкафчика прячется пирамидка брусков детского мыла с порочным младенческим лицом на обертке, я читаю рассказ. Навеки въедается в память не только надрывная накипь героев, но и серо-белая, сетчатая, как вуаль, фотография молодой авторессы, студентки мединститута в кожаном командирском плаще, с решительным выражением рук и рекламным блеском курчавых волос. Биография сразу берет леденящими руками за горло: входила в туберкулезные очаги, ухаживала за пресмыкающимися в серпентарии, вылетала на вертолете в забытые Богом аулы — то есть туда, где даже Бог не откликается на «ау», и однажды так и провисела, в полном безветрии и беспамятстве, на парашюте, пока в нескольких метрах под ней умирал человек.
Пятнадцать лет спустя, когда растрескавшиеся голубые и желтые линолеумные плитки советской квартиры сменились на ковер американского кондо и возникают вопросы: «Кого? Где? Когда? Кто согласится?», курчавые волосы и убористый шрифт из уборной приходят на ум.
2Владлена Черкесская! Ее имя всплыло в моей памяти, когда я потеряла работу в американском издательстве, оплачивающую мой потертый ковер, подножный органический корм и убого-богемный комфорт.
В Америке моего полученного в Санкт-Петербурге диплома по русской литературе хватило лишь на должность «манускрипт-хантера» и только на полтора года, за которые мне удалось привести в издательство «Наум энд Баум» четырех авторов русского происхождения, описывающих родину своих родителей с такой точно выверенной долей сарказма, что она оказалась соразмерна и американцам, не потеплевшим к моим соотечественникам после холодной войны, и эмигрантам, старающимся ассимилироваться и поэтому читающим хоть и на английском, но лишь о стройотрядах и хождении строем в советской стране.
Бешеный успех Светланы, Дэвида, Лары и Велемира. Их фотографии на фоне сугробов и свежих срубов — толстый и глубокий намек на заснеженные русские избы — на страницах обширной «Вашингтон пост» и в узкоколейных, околевающих на ящиках с луком или россыпи конфеток «Коровка» газетках в захолустных «дели» Сан-Франциско, Балтимора и Бруклина. Мои карманы набиты деньгами и чеками, презервативов по понятной причине там нет, но зато есть наспех вырванный из газеты телефон некоей «Томы из Тихуаны, совсем не тихони»: «Работаю круглосуточно, ин энд аут, на все согласная би». Эти увиденные в объявлениях «ин энд аут» сначала страшно смущали. Под «ин» имеется в виду интеркурс? А что тогда «аут»? Вошел и вынул? Потом оказалось, что «аут» просто значит «на выезд», в квартире клиента, а «ин» — «у себя». Несмотря на то что в аббревиациях я поднаторела, мои два визита к «Тамаре», внешне похожей на работницу овощебазы, а не раздатчицу острых оргазмов, закончились довольно плачевно, о чем здесь не хочу говорить.
Через полтора года, в связи с экономическим кризисом, интерес к русским авторам, пишущим по-английски, резко упал, и издательство сократило большую половину сотрудников, за исключением тех, кто выискивал и переводил произведения, написанные на фарси. Дело в том, что Иран постепенно становился крупнейшим врагом, о котором американцам не терпелось узнать из газет, и особенно — из любовных романов, повествующих о запретной любви в обществе, где даже появиться в сопровождении «чужого» мужчины на улице считалось грехом.
Как бы мне самой теперь не оказаться на улице, но, увы, вариант мужчины — их тут называют «паточный папа» — в моем случае исключен.
3Потеряв работу в издательстве и пытаясь найти себе применение в других областях, я заполняю анкету.
Зачем им нужны мои данные, — думаю я, — если они меня могут увидеть на расстоянии, сидящую за столом в полотенце на бедрах и кружевном бюстгальтере от «Ка-лиды»?
Фотопортрет десятилетней давности я нашла без проблем (что в двадцать пять, что в тридцать четыре — я не меняюсь), а вот с описанием пришлось повозиться. Рост сто семьдесят пять сантиметров, талия перетекает в узкие бедра; узка длинная шея, но короток путь от разогретого завтрака до вновь разгоревшейся страсти. Филе-миньон и минет. Флюиды и фламанже. Выразителен вырез стопы; выбриты подмышки и кошки; шторы подобраны в тон простыням, вино — в тон разговорам; слова цепляются друг за друга, как пальцы. Пропорции и приличия соблюдены посреди дня, ночью посреди простыней стыда нет. Слова спускаются все ниже и ниже; голос звучит в подкожном регистре. Разговор об искусстве венчается куннилингусом.
Днем манеры приличные, ночью маневры различные. Уорхол и оральные ласки. Джаспер Джонс и бикини, проглядывающие сквозь расстегнутую молнию джинсов. Мане и манящий мускусный запах; Гоген и эрогенные зоны; Гуггенхайм и плотно сомкнутые с губами губы; они тугие, но внутри мягки языки. Мои двухцветные, с рыжиной, волосы всегда разной длины: иногда мне нравится быть томбоем, гаврошем, остроглазой и острозубой куницей, только и ждущей, в кого бы вцепиться; иногда — «иным» андрогином с текучестью чувств и гибкими «нижинскими» чреслами; иногда — нежной и томной, за кого сражаются похожие на парней сильные женщины с челками, и поэтому мне сложно саму себя уловить.
